28 янв 2012

Борис Штерн: смех от ужаса


(Опубликовано в журнале «Мир фантастики», № 4, 2011)



Борис Штерн сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше. А кто-нибудь может — чтобы лучше? Хотелось бы, конечно, ведь памятник писателю не должен превращаться в надгробие литературы, и опустевший капитанский мостик «Леульты Люси» ждет того, кто помчит Летучий Голландец Фантастики все дальше и дальше, к звёздному горизонту...

Андрей Валентинов, «Памятник, или Три элегии о Борисе Штерне»


Избыток пафоса убивает отечественную фантастику. У нас все или с надрывом да со слезой, как в цыганском романсе, или торжественно и чинно, словно на гражданской панихиде. Если же современный российский фантаст, не дай бог, норовит схохмить, можно не сомневаться: нас ждет пересказ очередного анекдота, бородатого и несмешного, где вместо Петьки — эльф, вместо Василия Ивановича — гном, а вместо Анки с пулеметом — эскадрон конных арбалетчиков. Нет, конечно, Михаил Успенский и Евгений Лукин по-прежнему держат планку, не сдает позиции желчный и наблюдательный Виктор Пелевин... Но это все-таки писатели другого поколения, еще в советские времена наловчившиеся крутить «фигу в кармане» с виртуозностью, способной запутать не только простодушного читателя, но и строгого цензора, тут без артистизма не обойтись. Цензор самоустранился, но опыт-то никуда не делся... Те же, кто пришел в фантастику в девяностых-нулевых и еще не успел растерять чувство юмора, равно как и чувство меры, обходят всю эту «ироническую фэнтези» за семь верст — уж больно своеобразное от нее амбре.

Еще несколько десятилетий назад Борис Штерн, остроумец милостью божьей, обратил внимание на схожие процессы, происходившие в советской фантастике. В одном из писем, адресованных Борису Стругацкому, он замечает: «Советской НФ среди прочих недостатков недостает хулиганства и горлопанства (в хорошем смысле). Полно камерности, полно напускной веселости. Один-два хороших хулигана должны быть. А их нету, нету и нету. — И далее, отбросив ложную скромность, признается: — Я давно уже осмотрелся и наслушался, и пришел к выводу, что ближе всех к такой роли подобрался я. Со вкусом бить горшки и стекла, и эпатировать общественный вкус. Мои рассказы находят грубыми — это и нужно мне! Потому что это моя программа — добрые чувства пропустить через грубость (через фильтр) и посмотреть, что останется.

Грубость... Грубость, но со вкусом, весело, в рамках совершенной формы».

Разумеется, творчество Бориса Штерна куда шире и глубже любой умозрительной «программы». Использовать уточнения, характеризуя жанр, в котором он работал — «писатель-фантаст», «писатель-юморист», «писатель-сатирик», — значит принижать его талант, загонять мощное и разностороннее явление в понятные, но больно уж тесные рамки. Солидный взрослый мужчина в коротком матросском костюмчике — зрелище уморительное, но вызывающее чувство неловкости. Не стоит забывать, что фантастику Штерн не жаловал, чем дальше, тем сильнее, не стесняясь в выражениях, это отчетливо видно по той же переписке. Штерн — писатель, так вернее будет. А уж какие инструменты и приемы он использовал в том или ином эпизоде — отдельная история. Веселость его произведений отнюдь не от желания сорвать шквал аплодисментов, позабавить почтенную публику, пройдясь колесом, она, на мой взгляд, растет из совсем другого корня.

Родившийся в Киеве в 1947 году, выросший в уникальной, ныне безвозвратно утраченной атмосфере «дворового братства», Штерн всегда был удивительно открыт жизни во всех ее проявлениях — оттого и раним, и желчен, и категоричен в оценке творчества коллег-писателей. Вся его биография — сплошные метания в поисках ускользающей новизны. Учился на филологическом факультете — и терпеть не мог литературоведческие термины: любые штампы, не исключая штампы, используемые зубрами академической науки, застят небо, мешают слышать живую музыку слов. Семнадцать лет прожил в Одессе, которой посвятил один из лучших своих рассказов, «Дом», потом вернулся в Киев — и успел за это время облететь всю Сибирь, где командовал бригадой художников-оформителей, расписывавших детские сады и ясли. В 1971 году, отбывая «срочную» неподалеку от Ленинграда, ушел в самоволку, на перекладных добрался до города, чудом разминулся с патрулем — и все для того, чтобы лично встретиться с Борисом Натановичем Стругацким, которому недавно отослал одну из первых своих повестей...

«Неожиданность — вот что должно быть в литературе, в футболе, в жизни. Тогда интересно» — формулирует Штерн свое кредо в переписке с новосибирским писателем Геннадием Прашкевичем. К сожалению, погоня за этими самыми «неожиданностями» редко способствует творческой плодовитости. Литература, конечно, главное, но как сложно на ней сосредоточиться, когда вокруг происходит столько всего интересного! За тридцать лет из-под пера Штерна вышло лишь два романа, «Эфиоп, или Последний из КГБ» и «Вперед, конюшня! (Записки Непостороннего Наблюдателя)», два условных, очень пестрых цикла («Приключения Бел Амора» и «Сказки Змея Горыныча») и полтора десятка внецикловых повестей и рассказов. Почти все его произведения, включая собственную шуточную автобиографию, вошли в скромный трехтомник, выпущенный в 2002 году издательствами «Сталкер» и «АСТ». Сыграл не самую благую роль и перфекционизм: Штерн, наделенный редким чувством слова, всегда стремился работать на пределе возможностей, полируя до блеска каждый абзац, каждую строчку. Главные свои повести и рассказы он переписывал не один десяток раз, неукоснительно придерживаясь максимы: «Слова надо расставлять так, чтобы они пахли, цвели, звучали, играли...». В лучшие времена, строя планы на будущее, он говорил о режиме «одна небольшая книга раз в три года» как об оптимальном — при этом не стоит забывать о вечной манере Бориса Гедальевича переоценивать свои силы и ставить невыполнимые задачи.

И все же, несмотря на сравнительно редкие публикации, Штерн работал на износ. Было над чем. «Мое настоящее Я — юмор, поворот сюжета, воля и хулиганство. Оно любит мир, людей, лето, осень, женщин, детей, бабочек, хорошую литературу и вообще все на свете, кроме Б. и плохой литературы», — пишет он Борису Стругацкому. Но Штерн не просто жизнелюб с тонким вкусом, учившийся ремеслу на книгах обэриутов и Салтыкова-Щедрина, Чехова и Лоренса Стерна, Гоголя и Сервантеса, овладевший колоритными одесскими оборотами, в бесконечных странствиях и переездах отточивший свое чувство смешного до бритвенной остроты. Он и тонкий лирик, способный сразить наповал фразой «Над обрывом, поколебавшись, взошла луна, чтобы понюхать сирень», и философ, и поэт... Как замечает киевский литературовед Михаил Назаренко, герои Штерна «сродни чеховским неудачникам, отчасти — шукшинским «чудикам». Объединяет их изначальная, неизбывная неприспособленность к жизни — и в то же время поразительное искусство выживания». Добавлю от себя, объединяет их еще и способность задавать себе и читателям Главные Вопросы, которые веками не дают покоя мыслителям — какой бы балаган ни гремел вокруг. Что такое человек? Какова природа таланта, от чего он расцветает и когда угасает? Что важнее — жизнь человеческая или судьба вселенной?

Не удивительно, что Штерн испытывал особую тягу к классическим сюжетам — где еще найдешь достойного собеседника, как не на книжной полке? В «Шестой главе «Дон Кихота» он рассказывает смешную и лиричную историю современного «Рыцаря Печального Образа», тронувшегося умом на почве усилинного чтения не рыцарских романов, а научной фантастики. В «Реквиеме по Сальери» повествует о судьбе гения, запутавшегося в тенетах «рыночных отношений». В альтернативно-историческом эссе «Второе июля четвертого года», приписанном Сомерсету Моэму, предлагает представить, что было бы с Россией, доживи Антон Павлович Чехов не до 1904 года, до 1944-го. Ну а в одном из самых мощных и ярких своих произведений, повести «Записки динозавра», главный герой которой, советский академик, продал душу дьяволу, и вовсе замахивается на «русского Фауста»... Это не говоря о многочисленных фольклорных и сказочных аллюзиях, которыми полны практически все его тексты.

Что же до веселости героев Штерна, то она сродни бесшабашности персонажей Эмира Кустурицы. Это своего рода смех от ужаса, цыганские пляски под артобстрелом. Когда бытие грозит вот-вот оборваться, бессознательно стремишься впитывать его до последней капли, радоваться ему всей душой и всем телом. Жизнь по определению трагична — хотя бы потому, что заканчивается неизбежной смертью главного героя. «Открытый финал» в этой драме, увы, не предусмотрен. Единственное, что мы можем противопоставить экзистенциальному ужасу, неуклонно наползающей тьме, — это смех. Ирония, чувство юмора — тот якорь, который удерживает нас в рамках здравого смысла несмотря на все крутые повороты жизненного сюжета. В конечном счете именно ирония помогает героям Штерна уцелеть, в какие бы испытания ни ввергал их автор.

Увы, у истории очень своеобразное чувство юмора, и добрым его не назовешь. Как водится, она сыграла со Штерном дурную шутку — а заодно и с остальными представителями «четвертой волны» советской фантастики, «малеевцами» и «дубултовцами», задыхавшимися (как им казалось) в клокочущей пустоте позднебрежневской эпохи. С этим поколением случилось худшее, что может случиться с писателем: их мечта сбылась, причем сбылась буквально. На протяжении долгих лет Штерн пытался примирить жизнь и искусство. До конца восьмидесятых он страстно мечтал о свободе творчества, «литературного хулиганства», о возможности публиковать свои «грубые» и «непечатные» тексты, не выхолащивая их по требованию бдительных редакторов и придирчивых цензоров.

И вот оно наступило, светлое завтра — печатайся на свой страх и риск, экспериментируй как угодно, до изнеможения! «Неожиданности» стали происходить каждый день, как и чаялось — «в литературе, в футболе, в жизни». И главной неожиданностью для Штерна и его сверстников стало открытие, что обретенная свобода развязала руки не столько утонченным «хулиганам», влюбленным в Чехова и Сервантеса, сколько реальным отморозкам, лишенным всякого представления о вкусе, тем, для кого бить стекла и сморкаться в занавески — не художественный акт, требующий фантазии и отваги, а естественная, более того, единственно возможная стратегия поведения. «Добрые чувства», пропущенные через фильтр грубости, на деле отлились во что-то кипучее, ядовитое, разъедающее основы быта почище серной кислоты. Мне кажется, именно осознание того, что он живет в мире мечты, осуществившейся грубо, топорно, «в лоб», в конечном итоге и подкосило Бориса Гедальевича. Чувство юмора перестало служить спасительным щитом, неожиданности уже не радовали. Штерн утратил власть над переменами: если в восьмидесятых он мог по собственной воле завербоваться в Сибирь или, наоборот, бросить работу, на месяц запереться в пустой квартире и сутками напролет работать над текстом, то теперь неодолимые внешние силы властно, нахраписто диктовали темп и ритм. «Хаос жизни» превысил отведенный лимит.

* * *

Бориса Гедальевича Штерна не стало 6 ноября 1998 года — в день празднования иконы Божьей Матери «Всех скорбящих Радость», в разгар первого российского дефолта, за двенадцать лет до даты, когда-то предсказанной одесской цыганкой с Молдаванки.


Врезка 1:

Из автобиографии (1992 г.):

Водолей. Родился в полпервого ночи в день Святого Валентина (международный День Любви, 14 февраля), в год Свиньи (Кабана?), в Матери Городов Русских, то ли накануне, то ли сразу после сталинской денежной реформы, когда старые деньги уже не «функционировали», а за новые нечего было купить. Нормальное состояние. С тех пор так и живу, и до сих пор не пойму, почему Киев — именно «мать», а не «отец» городов русских?..

<...>

О фантастике (поскольку называюсь «писателем-фантастом»). Моя первая книжка (которую прочитал) — фантастический детектив с четырьмя покушениями и одним убийством. «Колобок». Восхищен по сей день. Очень советую.

Моя первая книжка (которую издал) — «Чья планета?». Вышла в свет в 1987 г., когда мне стукнуло ровно 40 лет. Вторую книжку собирался назвать тоже с вопросительным знаком: «Кто там?», но назвал почему-то «Рыба любви» (1991). Значит, называть третью книгу «Что делать?» уже не придется. И слава Богу! Вообще, пишу то, что в данный момент хочется писать — сказки, фантастику, реалистику, сатиру, иногда стихи. Специализироваться в каком-то одном жанре нет потребности. Недавно написал одноактовую пиесу. Иногда под плохое настроение утверждаю, что фантастика — не литература, а мироощущение; и что писателей-фантастов вообще не существует, а существуют хорошие и плохие писатели.


Врезка 2:

Из интервью корреспонденту «Литературной газеты» Марии Галиной (1997 г.):

«ЛГ»: «Надо избавляться от старых мифов и не создавать новых» — эти слова принадлежат герою вашей повести «Записки динозавра», мудрому старому ученому. Это и ваше мнение?

Б.Штерн: Это мой главный герой так считает. Интересное мнение, но не мое. Все земные цивилизации (неземные — не знаю) строились на мифах. Все. От египетской до советской. Когда первая обезьяна сочинила себе Историю, она превратилась в человека. Без мифов нет культуры. «Солнце всходит и заходит», «Ленин всегда живой», «Если в кране нет воды, воду выпили жиды» — это мифы; но как без них? А я считаю: от старых мифов надо избавляться, но при этом создавать новые, более удобные. А без мифов — скучно. «Волга впадает в Каспийское море» — это верно, но скучно.


Врезка 3:

Краткая библиография Бориса Штерна (книги):

- «Чья планета?» (1987)

- «Дом» (1989)

- «Рыба любви» (1991)

- «Сказки Змея Горыныча» (1993)

- «Приключения инспектора Бел Амора» (1994)

- «Записки динозавра» (1995)

- «Остров змеиный» (1996)

- «Эфиоп, или Последний из КГБ» (1997)

- «Приключения инспектора Бел Амора» (2002)

- «Сказки Змея Горыныча» (2002)


ВЛАДИМИРСКИЙ Василий Андреевич